Интервью
фотогалерея
Съесть хлебную корочку – было настоящим праздником
Мне было пять с половиной лет, когда началась война. Мои родители жили в селе Острая Лука, Духовницкого района, Саратовской области. Мама — Пелагея Ивановна Гришина — трудилась в артели по производству валенок разнорабочей. Отец — Сергей Никитович Гришин — был призван на фронт в первые дни войны.
Я помню, что все, кого провожали из села, сели в запряженную двумя лошадьми фуру, в том числе и мама с папой. Они уехали в с. Пугачево, где располагался при военкомате призывной пункт. Мама вернулась поздно вечером и вручила каждой из дочерей по тряпичной кукле, как подарок от отца. Годовалому брату Витеньке тоже какую-то потешку.
Мама была родом из с. Кишкино. Через два месяца после проводов отца, она вместе с тремя дочками: Ниной, мной и Марией, собралась ехать к себе на родину. Братишка Витя к этому времени скоропостижно умер, объелся травяной кашей. Напуганная внезапной кончиной сына, оставшись без мужа, совершенно отчаявшись, бросив скудные пожитки, она добралась с нами до пристани Хвалынск на Волге. Никто не сажал, у мамы не было ни одного документа, ей они в деревне не нужны были. Даже не помню, сколько мы мыкались на пристани, но мне кажется очень долго, потому что, когда начинался дождь, мы все уходили под навес, а когда солнце выходило из-за туч, снова к причалу, и мама просилась на проходящие катера и баржи.
Смогли уехать только тогда, когда маме выдали в комендатуре справку о том, что она жена фронтовика и вместе со своими детьми эвакуируется из прифронтовой зоны в Горьковскую область к родственникам. После этого какой-то военный посадил всех нас на проходящую баржу.
Много народу сорвала война с насиженных мест. На палубе места не хватало для всех. Мы спали все вместе на суконном одеяле, которое мама взяла с собой. Баржа шла близ берега, так как часто приходилось останавливаться при налетах фашисткой авиации. Люди даже в такие опасные моменты боялись уходить с судна. А мама говорила: «Коль уж бомба попадет, тогда уж всех сразу, вместе!» От разрывов волны поднимались очень высоко, баржа ходила ходуном. Кругом разлетались осколки. Крик стоял ужасный, многие были ранены. В какой-то момент взрывной волной меня сбросило в воду, и капитан крикнул матросам: «Команда! Девочка упала за борт! Поднять!» Два молодых матроса быстро извлекли меня из воды и испуганную передали матери. А еще вспоминается, как на барже нас угощали таранью, говорили: «Грызите, девки, голод утолите да водой запьете, а то желудок совсем ссохнется».
До пристани в Работках добирались больше двух недель. Потом на попутной подводе, а чаще всего пешком шли по проселочным дорогам, мимо полей и лесных массивов в с. Кишкино, где жил родной брат мамы Степан Красильников, он работал на мельнице. Пока шли, в лесу собирали грибы, щавель и вечером варили в ведерке похлебку.
Дошли до дома дяди, переночевали, а утром собрались идти дальше. Маня, младшенькая, насыпала в свои чулочки муки, которую нашла у родственников в сенях. Мы потом из этой муки варили жидкий кисель и были рады, что есть еда. Шли мы дальше в с. Ключищи, к маминой сестре — Антонине Ивановне Седовой. Жила она с двумя детьми в небольшой деревянной избушке.
В Ключищах нас и настигло страшное известие — пришло письмо-извещение о том, что наш отец пропал без вести в сентябре 1941 года. Когда почтальонка прочитала маме это послание, то она заголосила, запричитала: «Ой, вы, мои детушки! Сиротиночки вы, мои бедные!..».
У тети Тони мы прожили месяца два-три, выкопали картошку на небольшом участке, а потом маму взяли в совхоз (тогда племзавод №4) дояркой, и как вдове погибшего на фронте выделили комнату в, так называемом, «белом доме», бывшем особняке Прутченко. Школа в этом здании была создана только после войны. В подвальном помещении нашего общежития располагалась пекарня. Мы, дети, порой день и ночь сидели у ее дверей, вдыхая сытный и ароматный запах хлебушка. Иногда нам выносили в тазике корочки или крошки. Вот это был настоящий праздник! Посудина в один миг становилась чистой. Никакие шоколадки не сравнить со вкусом хлеба тех лет!..
Дрова выписывали на складе совхоза. Они были сырые, и их трудно было растопить. Помню, как и мама, и мы с сестрами по очереди дули на растопку, и все лица у нас были в саже, а голова кружилась от напряжения. Зимние ночи были длинные и такие холодные, что иногда волосы примерзали к стенке. Так нам мама ножницами для стрижки овец выстригала их. Вот с такими декоративными прическами мы с сестрами и «щеголяли» много лет.
А дальше… Дальше было четыре долгих-долгих года войны. Холод, голод, сводки Информбюро и самый долгожданный день — День Победы!.. Когда точно до нас дошло известие об окончании войны, какой час был, я не запомнила, одно только легло в память — был весенний день, взрослые куда-то бежали, громко говорили, кто-то пел, кто-то смеялся, плясал, а женщины рыдали навзрыд, проклиная фашистов и Гитлера.
Мне шел десятый год, и к чувству всеобщей радости примешивался полынный привкус горечи оттого, что отец не вернулся назад, не подал о себе никакой весточки. Мы очень долго надеялись, что папа обязательно вернется, что его командиры просто ошиблись, что он тяжело ранен, может память потерял… Прошло два года, пять, потом десять… Отца мы так и не дождались… Мама, я и сестры смирились с тем, что никогда не узнаем о последнем мгновении его жизни. Осталась лишь фотокарточка папы в военной форме, после войны ее привез нам дядя Александр Гришин, проживавший в г. Дубна Московской области. Потом мама увеличила фото, и приезжий фотограф сделал для нее парный портрет. На нем они вдвоем, только папа в первые дни войны, а мама десять или пятнадцать лет спустя.
В последний год войны я пошла в школу, она располагалась в деревянном доме на берегу реки Сундовик. Директором начальной школы был Дмитрий Федорович Масанов, директором совхоза — Павел Михайлович Миронов. Совхоз выделял для школы продукты, и детей там кормили, старались поддержать в нас силы и здоровье. Меня наш учитель хвалил за старание и хорошую успеваемость, а вот мою старшую сестру Нину даже исключили из школы за невыполнение домашних заданий, она ходила учиться только из-за обедов. Младшая сестра Маня росла решительной девочкой, боевой, дралась даже с теми, кто был постарше ее.
После окончания четырех классов я ходила на учебу через деревню Бекишево в школу с. Курлаково, по пять километров туда и обратно. Стала постарше и стрижка «лесенкой» мне доставляла некоторые неудобства, так мама нашла где-то кусок материи, и тот стал для меня головным убором на целых три года.
Школа находилась в деревянном здании бывшей церкви. Ее директором был Григорий Васильевич Черников, он преподавал у нас географию. Его жена — Любовь Степановна — обучала ребят начальных классов. Русский язык и литературу у нас вела Лилия Михайловна Колобова, а когда она уехала, преподавать стала Рея Ивановна Исайчева. Директор школы часто ходил домой к своим ученикам, уговаривал их родителей поднапрячься и дать возможность способным ребятам продолжить учебу. Он говорил моей маме, что я — девочка умная, старательная, и нужно учиться дальше. А мама отвечала: «Да где я что возьму? Вся семья с одной парой галош живет!» Кстати сказать, в послевоенное время по селам кочевали разные кустари, и одна такая артель приезжала к нам в совхоз: татары клеили из резиновых камер калоши и продавали местным жителям. Нам пара калош досталась за то, что ее работники приходили на ночлег к нам домой.
В Курлаковской школе учеников уже не подкармливали, и у меня на уроках иногда кружилась голова, так хотелось что-нибудь покушать. В селе проживали в то время наши дальние родственники — дядя Степа и тетя Лампея Кукаевы, тетя Маня Меднова. Я иногда к ним заходила в гости. До сих пор с благодарностью вспоминаю, как тетя Лампея, украдкой от мужа, отрезала ломоть хлеба и совала мне за пазуху. Я домой бегу, кусочек маме несу, да нет-нет отщипну крошечку и в рот кидаю. Мама такому подарку так радовалась, ведь ей приходилось впроголодь и работать, и домашние дела делать, да троих дочерей поднимать-растить. Вероятно, из-за недоедания я часто болела, и меня на подводе отправляли в Большое Мурашкино в больницу. Лечили иногда по месяцу, и я очень скучала по дому и школе.
После окончания пятого класса меня поставили подпаском на стадо телок в совхозе. Пастухом был дядя Егор Кочетков, на войну он не попал по возрасту. Подпаском работать трудно — это как будто бы заменять сторожевую собаку и бегать без устали за разбегающимися в разные стороны телками. Так бывало набегаюсь, споткнусь и скачусь в ямку, полежу чуть и… засну! А дед Егор кричит: «Веерке-е-е!» Ищет пропавшего из вида подпаска. Подойдет и предостерегает, что здесь опасно спать, трасса на Перевоз рядом, а люди всякие бывают, так что поберегись, детка.
Кушали все одно и тоже — картошка на завтрак, обед и ужин, да и той не было много. Мама мне выдавала на целый день картошину, а иногда и лепешку, испеченную из ржаной муки и гнилой картошки. Дед Егор мне на привале тоже давал кусочек-другой. Ему жена настряпает, с собой даст, а он со мной делился.
В 1950 году я поступила в Горьковское медицинское училище, проучилась полтора года, но потом по семейным обстоятельствам пришлось свое образование на этом и закончить, пойти зарабатывать на хлеб насущный в совхоз на ферму. Работала старательно, а труд был почти весь ручной — раздать корма, подоить тринадцать голов, прибраться, и так каждый день… Своими руками и под наблюдением нашего зоотехника Леонида Григорьевича Мосягина раздоила корову-рекордистку швицкой породы Бианку. Эта корова давала в сутки по 45 литров молока. С ней меня послали на ВДНХ. Потом я была представлена к награде — ордену «Знак Почета».
Вышла замуж и вырастила пятерых детей. А теперь радуюсь успехам внуков.
Воспоминания о войне всегда вызывают горечь и обиду за сиротское детство, за невозможность исполнения наших желаний. Ведь обокрала она все наше поколение — многие не смогли стать тем, кем хотелось, серьезно подорвала здоровье…
День окончания Великой Отечественной войны стал для моих родных и близких, священным. Это день со слезами на глазах…
Воспоминания Веры Чемодановой (Гришиной), с. Холязино
