Интервью
фотогалерея
Колосьев перезвон
Вот оно — моё ржаное поле,
Возле кладбищ, за родным селом.
Ныне почему-то с долгой болью
Память всколыхнула о былом...
Неужели это то самое поле? Вон, кажется, и тот бугор, по которому я полз тогда в грозу по колючей стерне. А потом скатился вниз, крепко держа в руках котомку с набранными колосками. А дождь хлестал острыми струями, не переставая. Сверкали молнии...
А сегодня светило солнце и колосилась здесь рожь. Пел жаворонок. Дул лёгкий ветерок, и от его дуновения рожь переливалась волнами, как будто перед тобой колыхалось не хлебное поле, а огромное красивое тёплое море. Ветер играл колосьями, были они в наливе, и я любовался ими, зная, что в скором времени эти колосья с наливающимися зёрнами превратятся во вкусный хлеб. Ощущалось шевеление воздуха, а ветер, на миг остановившись возле меня, хвастливо зашептал, что это он шевелит воздухом и освежает поле. Не даёт задерживаться пыли на колосьях, чтобы поры дышали и не засорялись. А его закадычный друг дождь обмывает растения и питает их корни. Вот от этого и становится красивым поле.
Я смотрел, и мне казалось, что поле смеялось и колосья поднимали головки. У них были глаза, нос, рот... Но вдруг всё пропало — исчезли чудные колосья, только что радующие глаз, словно их здесь и не было.
Перед глазами, как древний свиток, разворачивалась совсем иная красочная многоликая картина. Я находился в том дальнем времени на знакомом пологом бугре... Да, я узнал его, и таловый куст сохранился, только стал выше и гуще, а вокруг него разрослась молодая поросль.
Как будто только что здесь сжали спелую рожь, и я шёл по стерне, сгибаясь к земле, и собирал оставшиеся после жатвы колоски. Их было много, и я, торопливо хватая колоски, заталкивал в котомку, сшитую мамой для домашних надобностей. Пакетов, разных сумок ещё не было. Стерня больно колола босые ноги до крови, а я всё равно шёл, опускался на колени и хватал колоски, и боялся, что кто-то может сейчас их у меня отнять. Ведь в колосках был хлеб, которого в войну мы не видели и даже позабыли запах и вкус. Его отправляли фронту, чтобы наши солдаты были сыты, становились сильнее и быстрее победили фашистов. Нас, сельских ребятишек, да и взрослых сопровождали голод и лишения, но мы как-то меньше всего думали об этом, лишь бы воинам хватало, и ели всё, что считалось съедобным.
Но тогда за колоски, собранные в поле для себя, наказывали очень строго. И я постоянно оглядывался, боялся, что кто-то сейчас может меня схватить и отвести к дяденьке милиционеру...
Когда котомка наполнилась, я стал судорожно запихивать колоски в карманы штанов и за пазуху. Ость кололась, кусалась, вонзалась в тело, но уж очень хотелось набрать колосков побольше и принести домой. Радость охватывала всё моё естество. Думалось, что когда из этих зёрен получится мука, мама замесит тесто и испечёт настоящий хлеб. Счастье-то какое будет!
Уже сгущались краски вечера и быстро темнело. Я бежал домой, торопился, спотыкался и падал, казалось, куда-то проваливался, вставал и вновь бежал, не выбирая дороги. И тут раздался оглушительный раскат грома. Я присел от испуга, как будто кто-то невидимый вдавил меня в землю. Грохот грома повторился, на сей раз более оглушительней, полыхнула ослепительная молния и хлынул, как из ведра, ливень. С меня потоком стекала вода, под ногами чавкала земля и брызги липкой грязи разлетались по сторонам.
А молнии полыхали и разрезали небо на части. Становилось светло, как солнечным днём. Идти в полный рост я опасался и пополз, сливаясь с землёй и пологим бугром. Полз, напрягая силы, и когда гроза разрезала небо и становилось светло, я как будто врастал в землю, стараясь вдавиться в неё глубже, чтобы остаться незамеченным. В ушах звенело, словно там находились медные колокольчики, и кто-то невидимый беспрерывно дергал за подвешенные внутри них стерженьки. И тут показалось, что этот звон не в ушах, а происходит перезвон колосьев несжатого поля, и оно звенело многоголосьем, сливаясь в единый оркестр, наполняя чарующей музыкой окружающее пространство, в котором я оказался волею судьбы.
Домой я крался позади огородов, а ближе к дому побежал. Дождь уже перестал. Возле огорода стояла мама, и, увидев меня мокрого, перемазанного грязью и с налипшей на одежде и лице остью от колосьев, ужаснулась, изменившись в лице, и всплеснула руками:
— Ох! Как ты меня напугал. Где был-то? Я места себе не нахожу, извелась вся думами нехорошими. Искать уж собралась. Гроза-то какая страшная разыгралась. И не сказал, куда пошёл.
— Колоски собирал. Вот сколько...
И я показал туго набитую котомку, карманы и на рубаху, под которой выделялся крутой бугорок из колосков, словно таким был мой живот.
— В такую-то погоду?
— Когда пошёл, дождя не было.
— А ты, милый мой, знаешь, что собирать колоски в поле запрещено? Наказать могут, если поймают. Не видел никто?
— Нет, я смотрел и оглядывался, и никто не встретился.
— Повезло, сынок. Молись Богу, что Он отвёл от тебя беду. Пожалел бедного.
И мама прижала меня к себе и заплакала, проклиная войну. Это всё из-за неё страдаем и мучаемся.
Колоски мы высушили, вышелушили. Мама пропустила зёрна через какую-то старую с деревянной ручкой вертушку, получилась мука, из которой испекли большой каравай душистого ржаного хлеба.
Ох, и сладок был тот хлеб! До сих пор кажется, что слаще я больше за свою жизнь и не ел ничего. И это забудешь ли?..
Николай ОФИТОВ
